«Женщина не может себя вести вызывающе»: почему жертв притеснений делают виноватыми

Спор о том, что жертвы сами провоцируют агрессоров, важный и страшный одновременно. Важный для того, кого могут оболгать. И страшный для тех, кого притесняют, а общество при этом встает на защиту обидчика с криками «сама виновата», оправдывающими любое насилие. Сегодня поговорим о том, почему и как оправдывают агрессоров. Для лучшего понимания проблемы предлагаем прочитать предыдущие материалы цикла: о личных границах и о причинах возникновения харассмента.

Ответы на вопрос, кто же виноват больше — агрессор, мишень или вовсе обстоятельства, — мы постарались найти вместе с Ириной Тартаковской, кандидатом социологических наук, старшим научным сотрудником Института социологии Федерального научно-исследовательского социологического центра РАН. Материал подготовлен также с помощью экспертов и Адвокатского бюро «S&K Вертикаль» в рамках проекта Don’t touch me под руководством Юлии Андреевой.

Отсутствие ответственности за харассмент многие объясняют неготовностью общества к таким изменениям. Ведь издавна считалось, что мужчина — это охотник, который должен завоевывать женщину, а та должна ему покориться и с благодарностью принимать любые знаки внимания. Но времена меняются, а патриархальные устои постепенно отходят на второй план.

Правда еще далеко не все понимают, что если девушка пришла в бар в коротком платье, это не повод навязывать свое общество и пытаться с ней вступить в физический контакт, если она изначально отказала и дала понять, что ей это неприятно. Но все равно большинство будут думать, что раз девушка пришла вечером в заведение, значит, она готова к любовным приключениям. 

Также и молодой сотруднице, только что окончившей институт, вряд ли приятны сальные комментарии начальника. Хотя все вокруг будут твердить: «Надо радоваться, что тебя заприметил такой важный человек! Это может помочь твоей карьере!» И здесь возникает важный вопрос, с которого мы начнем поиск истины вместе с Ириной Тартаковской.

Почему общество чаще всего оправдывает домогательства? 

В гендерных отношениях большую роль играют неформальные нормы, установившиеся конвенции. Конечно, есть законы, которые определяют порядок гендерного взаимодействия. Но как складываются отношения на конкретных социальных аренах — это решается обычно конвенциями, то есть теми нормами, которые сложились исторически.

Эти нормы, конечно, меняются. И в России они менялись достаточно сильно, потому что у нас был советский опыт, который подразумевал очень серьезную трансформацию гендерных отношений по сравнению с тем, что было до революции. Коренным образом изменилось положение женщин в стране. Потом были экономические реформы, девяностые, исчезновение гендерной политики и возникновение новой. Сейчас же мы наблюдаем много консервативных призывов.

На самом деле это очень пестрая картина, существующая на разных уровнях. Есть уровень идеологии, где тоже она достаточно противоречива, а также уровень повседневной жизни, например работа. В офисе обычно существуют неформальные правила, которые регулируют отношения в данной организации, они могут отличаться в зависимости от компании.

Конечно, есть какие-то общие представления о гендерных конвенциях, которые сложились на сегодняшний день. Вот в этих общих конвенциях до сих пор существовала такая идея, что женщине должно быть приятно внимание к ее персоне, даже сексуально мотивированное. Это означает, что женщина нравится, что она востребована.

И существует такая точка зрения, что женщина вообще может использовать эту симпатию как какой-то практический ресурс. То есть не просто ответить взаимностью, а распорядиться этим прагматически. Причем этой точки зрения придерживаются не только мужчины, но и часть женщин. Поэтому, когда подобные отношения разыгрываются на площадке какой-то организации, действует вот эта инерция, что происходит что-то нормальное: к женщине всего лишь проявляют симпатию. 

Все это входит в инерцию правил игры, где мужчине положено добиваться понравившихся женщин разными способами. Не переходя, конечно, определенных границ. Но эти границы довольно дискуссионная вещь. Многими воспринимается, что это что-то более или менее нормальное. Очень большая идеологическая тенденция, которая приписывает женщинам прагматизм и желание за счет своего сексуального ресурса получать ресурсы материальные. Это стереотип, который очень часто прикладывается ко всем женщинам без разбора как часть патриархальной идеологии. Вот поэтому домогательства часто и оправдываются как некое естественное поведение.

Почему в России движение #metoo не нашло широкой поддержки, как в США?

Во-первых, на Западе движение #metoo разворачивалось в контексте уже достаточно длинной борьбы феминисток за телесную неприкосновенность женщин, борьбы с домогательствами и вообще с продвижением феминистской идеологии. В разных странах в разные периоды борьба была где-то более, где-то менее успешной. 

Но тем не менее этой повесткой дня на Западе никого уже не удивить. Феминистки выражают интересы части женщин и имеют право говорить от их имени точно так же, как и представители других групп, которые считают себя дискриминируемыми. Не все соглашаются с тем, что конкретно они говорят, но сама практика представляется совершенно нормальной. 

В России отношение к феминизму гораздо более сложное и спорное. Открыто и явно феминистские идеи выражаются лишь последние три десятилетия. С появлением гласности, возможности существования разных идеологических платформ стали звучать феминистские идеи. На Западе была преемственность развития феминизма, начиная с суфражизма, с феминистских акций, которые были в контексте революций конца 60-х годов. То есть у них это длинная история. Феминистки уже отвоевали себе какую-то идеологическую площадку, на которой они воспринимаются как нормальная часть идеологического пейзажа. 

И у нас это не совсем так. Феминизм — относительно новое явление, вызывающее как настороженность и неприятие, так и поддержку. Сейчас мы наблюдаем на разных аренах, в социальных сетях, что все больше и больше молодых девушек поддерживают идеи феминизма. Но в России вот этой подготовки для #metoo сделано не было. То есть если на Западе #metoo — это был какой-то следующий шаг, то в России не было этой базы. 

Вторая тема связана с тем, о чем я уже говорила. Наши идеологические конвенции. Они не то чтобы нормализуют сексуальные домогательства, они их рассматривают как сеть частных случаев, и к этим частным случаям принято относиться с большим недоверием. «Никто же не знает, что там на самом деле произошло». 

Опять же в силу той самой гендерной идеологии, которая приписывает женщинам манипуляции и корыстные мотивы. А почему манипуляции? Потому что есть такие мнения, что путем честной конкуренции не так просто улучшить свою позицию, свои жизненные шансы. Тогда, соответственно, женщины что делают? Женщины «плетут интриги», и в рамках этих интриг они могут кого-то обвинить в чем-то безосновательно. Вот этот стереотип очень устойчивый. 

Ну и третий момент, что все-таки #metoo — это движение западное. У нас вообще многие инициативы, приходящие из-за границы, воспринимаются настороженно, как что-то, не относящееся к нашей действительности. У нас все по-другому. У нас другие гендерные отношения. То есть #metoo воспринималось как какой-то странный посторонний феномен. Но не всеми. Например, российские женщины  участвовали в аналогичной кампании #ЯНеБоюсьСказать, начавшейся на Украине. Поэтому нельзя сказать, что это было что-то совершенно постороннее для России. Интерес акция #metoo все же вызвала.

Весной 2018 года четыре журналистки обвинили депутата Госдумы в домогательствах. Однако комиссия по этике не нашла никаких нарушений в его поведении. Почему в том деле даже депутаты-женщины, которые, по идее, должны были проявить солидарность с журналистками, встали на сторону депутата? 

Знаете, есть в социологии такое понятие — интерсекциональность. Такой подход подразумевает, что мы рассматриваем каждого человека, пытаясь объяснить его поведение, исходя из того, что он находится в разных системах социальных отношений, в разных системах иерархий. То есть идентичность человека — довольно сложная вещь. У человека есть гендер, но у него есть и определенная классовая позиция, статусная позиция, этичность и так далее. И как будут складываться взгляды человека, с кем он будет солидарен, будет зависеть от того, сыграют ли все эти стороны его положения. 

В данном случае женщинам депутатам гораздо важнее, что они депутаты, чем то, что они женщины. Депутат — это престижный статус, принадлежность к избранному кругу. И это гораздо лучше, чем быть женщиной, ведь женщиной является кто угодно. В этой позиции у них гораздо больше было поводов ассоциировать себя со своим коллегой-депутатом, которого они лично знали, с этой элитной группой чиновников, чем просто с какими-то женщинами. Тем более что это были журналистки. Тем более что они были из непрогосударственных изданий, то есть люди с другой идеологической стороны. Именно поэтому рассматривать эту ситуацию с депутатом с точки зрения гендерной солидарности там никому и в голову не пришло, за исключением Оксаны Пушкиной.

Почему в последнее время появилось так много движений против насилия в социальных сетях? Есть ли шанс, что они могут помочь изменить отношение российского общества к теме насилия?

Я думаю, что такой шанс есть, и по факту это уже происходит. Потому что гендерные конвенции, с одной стороны, недостаточно инертны, а с другой стороны, они все же меняются. Вот это как раз тот фактор изменения, который мы видим. То, что считалось нормальным или какой-то незначимой стороной жизни, начинает переосмысливаться. 

Это очень важно, что такие движения появились. Потому что когда женщина одна сталкивается с ситуацией насилия либо домогательств, с большой степенью вероятности она будет переживать это как свою личную проблему. Причем проблему достаточно неловкую, некрасивую, о которой совсем не хочется говорить. Плюс большинство опять скажет «сама виновата» или «неосторожно себя вела». 

Но когда женщины начинают говорить об этом одна за другой… Здесь важно, что это движение не кинозвезды начали, как в случае с Вайнштейном, потому что где мы и где эти голливудские небожители? Нет, простые женщины, такие же, как мы с вами, начинают говорить о насилии. И женщина понимает, что она не одна была в этой ситуации, что в этом есть, во-первых, какая-то модель гендерных отношений. 

«Раз другие не боятся об этом говорить, значит, могу сказать и я». Мы видим, что это сработало: очень много женщин посчитали важным об этом сказать. Даже несмотря на то, что были люди, которые восприняли эту кампанию неоднозначно или отрицательно, тем не менее она привлекла внимание к проблеме. Эта проблема прозвучала. И даже те, кто что-то не одобряет, вряд ли теперь будет себя вести так же непосредственно, не задумываясь, как до этой кампании. Потому что понимают, что это может получить огласку, что женщину могут поддержать другие. Это очень важный фактор. Огласки обычно никто не хочет. Мало кто сейчас может весело гордиться подобными подвигами. 

Почему общество, по сути признавая существование проблемы насилия, считает, что публичные заявления о нем разрушают традиционные ценности, а жертву еще и выставляют провокатором?

На первый взгляд традиционные ценности — семья, любовь, верность и прочее, рассматриваемые с позитивной стороны, — не подразумевают наличие в семье домашнего насилия, побоев, унижений или чего-то подобного. Нельзя сказать, что существует такая точка зрения, что в традиционной семье это нормально.

Есть эта пресловутая фраза «бьет — значит любит», но все же она сейчас уже не воспринимается серьезно, как показатель неравнодушия. То есть в нормальной положительной семье, пусть и традиционной, может, и будет гендерная иерархия (мужчина — глава семьи), но насилия там быть не должно. Но тем не менее часто этот разговор о теме домашнего насилия воспринимается как определенная угроза. С чем это связано? 

Публичность этого разговора говорит об изменении конвенции, о том, что меняется отношение между публичным и приватным. Обычно говорят «в семье бывает всякое, нельзя выносить сор из избы, в семью не должны вмешиваться какие-то внешние силы». Вот это и есть традиционная ценность. Разговор о насилии делает семью в каких-то ситуациях уязвимой, граница снимается.

Семья теряет замкнутость. Для традиционной семьи это сложно. Кроме того, разговор о традициях — он достаточно лукавый. Что мы вообще подразумеваем под традиционной семьей? Это хороший вопрос. Семья, которая была традиционной для поколения наших родителей, бабушек и дедушек — советская семья, семья нерелигиозная, где работала женщина. Домашнее насилие, конечно, встречалось, но все-таки оно не было нормализовано. Существовали органы контроля. Можно было пожаловаться в партком, в комсомольскую организацию. То есть были такие инстанции, которые мужчину могли пристыдить, воздействовать на него. С этой точки зрения эта традиция вторжения в жизнь семьи — реальность нашей страны. 

Что касается тех традиционных патриархальных религиозных семей, которые были еще до революции, их никто уже в реальности не помнит. Эта традиция — воображаемая, которая восстанавливается в каких-то источниках. Придумываются какие-то семьи, где все хорошо, есть высокий авторитет мужа, и жена ему подчиняется. На самом деле это все плод фантазий. И когда говорят о реальной жизни с ее негативными сторонами, то эти фантазии начинают чувствовать себя очень неуютно.

Может ли пропаганда нравственности в обществе решить проблему домогательств? Или нужны иные меры воздействия?

Нет, пропаганда нравственности однозначно не может решить проблему домогательств. Это вообще очень наивная точка зрения. Пропаганда нравственности была всегда, кроме каких-то редких переломных моментов в истории. Всегда всех учили вести себя нравственно. Конкретные правила нравственности могли меняться, но они и сейчас разные, в разных обществах и разных культурах.

Но люди живут в реальной жизни, пропаганда никогда не является единственным источником представления о социальных нормах. Люди видят, как все происходит на самом деле, они ориентируются на то, что происходило в их собственной семье, на то, как ведут себя их знакомые, на то, что они, в конце концов, читают в интернете. И они прекрасно понимают, что жизнь гораздо разнообразнее, чем те идеалы, которые эта пропаганда превозносит.

И вот касательно этой гендерной идеологии всегда характерен очень больший отрыв тех норм, с которыми люди соглашаются на словах, с тем, как они живут в реальной жизни. Это очень заметно при любом исследовании. Если спрашивать людей, какие гендерные отношения они считают нормальными, они могут ответить то, что от их реальной жизни будет отличаться. В семье женщина может говорить, что нормально, чтобы мужчина был кормилец в семье, на самом деле она сама делает карьеру. Поэтому уровень пропаганды и уровень реальной жизни — совершенно разные вещи, тем более в такой важной, животрепещущей теме, как сексуальные отношения. 

Если бы пропаганда была единственным источником информации, представить себе такое даже в тоталитарных обществах невозможно. Личная жизнь людей всегда очень сильно отличалась от навязанных правильных норм. Потому что в обществе, где много источников информации, куча противоречащих друг другу норм, надеяться на то, что пропаганда сработает, было бы очень наивно. Нужны другие методы воздействия. Если мы говорим о насилии, то должны действовать законы. Пропаганды совершенно недостаточно. 

Виктимблейминг — это ситуация, когда на жертву насилия возлагается ответственность за произошедшее. «Слишком вызывающе оделась», «не приняла должные меры безопасности». Почему женщин общество самих обвиняет в произошедшем насилии?

В первую очередь это связано с патриархальными гендерными установками. В совсем традиционном обществе женщина не может себе позволить никакого вызывающего поведения, она будет одета традиционно и закрыто, она не может появляться ни в каких местах, где подразумеваются смешанные гендерные контакты и так далее. 

Но это совершенно не значит, что в этих обществах нет насилия. Оно есть еще и потому, что гендерные отношения там очень жестко регулируются, мужчины там не могут иметь какие-то сексуальные отношения, кроме разрешенных, поэтому иногда и практикуют запрещенные. 

Но вспомним общество более-менее современное, в котором мы живем. Есть установка, что женщина своим поведением и своим внешним видом посылает какой-то сигнал окружающим. Что она либо готова привлекать внимание, готова к какому-то развитию отношений, либо не готова ни к чему. 

Вот то, что именно в этой ситуации начинает распределяться ответственность между жертвой насилия и насильником, — это тоже проявление патриархальной гендерной идеологии, при которой женщина либо должна знать свое место и нести полную ответственность за то, чтобы не стать жертвой насилия, либо, если она ведет себя как-то по-другому, на нее налагается ответственность за поведение мужчин, которые нарушают законы, нарушают правила человеческой коммуникации. 

В ситуациях прямого насилия всегда находятся люди, которые оправдывают его. В социальных сетях при обсуждении вопиющих преступлений, убийств всегда будет какое-то количество комментаторов, которые напишут, что наверняка женщина это все спровоцировала. Как люди, которые оправдывают отца сестер Хачатурян, оправдывают того дьявола, который отрубил жене руки: «Ну перенервничал человек». 

Что касается ситуаций изнасилования в отношениях, вот тут уже мнения будут разделяться очень сильно, потому что, во-первых, с трудом усваивается сама идея личной неприкосновенности. Что даже если человек в отношениях, это не означает, что он в любой момент по желанию своего партнера должен быть готов заняться сексом. И не факт, что в отношениях не может быть изнасилования. До сих пор есть такое архаическое представление, что мужчина в паре имеет право на тело своей женщины.

А изнасилования в браке — это вообще плохо обсуждаемая вещь. Это тоже следствие очень политизированных гендерных отношений, в которых сексуальная инициатива была полностью в руках мужчины, и он мог ее осуществлять в тех рамках, в которых это не запрещено законом. А законом запрещалось применение насилия к тем женщинам, которые не имеют к нему отношения. Вот за домогательства к чужой женщине можно было очень сильно «огрести», а если это твоя женщина, то какой вопрос? То есть женщина в этом смысле лишается субъектности.

Вызвано ли то, что о харассменте наконец заговорили, тем, что новое поколение осознает свои границы четче, чем их родители?

Мне кажется, что да, в основном в этих акциях принимают участие молодые женщины, у них в этом смысле гораздо более широкое представление о своих индивидуальных правах, это вообще свойственно сейчас молодому поколению. Оно выросло в ситуации гораздо меньшего давления: и семейного, и общественного. И вот эти конвенции, при которых кто-то имеет больше прав, чем другие (то есть право на сексуальную инициативу ты не имеешь), оно воспринимается с недоумением: «С какой стати я должна терпеть то, что мне неприятно?»