«Нас коснулись привилегии»: что читает в изоляции актер Александр Петров

Компания Audi попросила друзей марки выходить в прямой эфир в Instagram и зачитывать любимые литературные произведения. На InStyle Man мы публикуем текстовые версии — чтобы прочитанное не растворялось в потоке, а оставалось всегда доступным. Первым участником проекта Audiтория стал актер Александр Петров. Ему слово.

«Я сижу дома на карантине. Карантин, на самом деле, интересная вещь. Он заставляет взять полки какую-то книгу, о которой ты не то чтобы забыл, а которую ты всегда немножко откладываешь. То есть будет время — прочитаю. Полечу куда-нибудь, и в самолете открою ее. И я несколько дней думал, что же хочется перечитать, какой отрывок, какую книгу взять. Попросил свою замечательную подругу Оксану Кравчук помочь в этом деле. 

Мы с ней советовались, решали, что же читать, и в какой-то момент я решил достать прекрасную книжку под названием «Музыка в лифте». Написал ее мой мастер Леонид Хейфец, у которого я учился в ГИТИСе, которому обязан многим. Книжка эта — воспоминания самого Леонида Ефимовича. Тут много про репетиции, много про его жизнь, а жизнь у него очень интересная. Я бы хотел прочитать два рассказа. В общем, первый рассказ называется «Первый раз в первый класс».

«Первый раз в первый класс»

В 1987 году я был включен в режиссерскую делегацию, направлявшуюся в США. Все было на высшем уровне, принимал Госдепартамент, летели первым классом. За несколько дней до вылета нас собрали в министерстве культуры, где произошел случай довольно конфузный, нехарактерный для атмосферы, соответствующей поводу вылета нашей делегации. Нам объявили, что если американцы возьмут нас на полное довольствие, то наши суточные не будут превышать пять долларов — в то время в Америке цена двух автобусных билетов.

Выслушав это уведомление, глава делегации, народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, Товстоногов молча встал и вышел из комнаты, сказав, что он снимает с себя полномочия руководителя делегации и отказывается от поездки. Представители министерства не ожидали столь резкой и определенной реакции, кажется, Евгений Симонов и Андрей Гончаров тут же заявили, что без Товстоногова они в Америку не полетят. Ну а мнением молодежи никто и не интересовался. Молодежью были Роберт Стуруа и я.

Чиновники ринулись за Товстоноговым и поймали его уже у вешалки, Георгий Александрович молча вернулся, сел на стул и характерным, присущим ему одному движением поднял голову и повернулся к окну. Тон разговора тут же изменился, нам стали объяснять, что существуют такие правила для советских граждан, выезжающих за рубеж, но им почему-то кажется, что скорее всего американцы не будут нас там кормить, что организовывать все это придется нам самим. И в таком случае суточные мы получим сполна, хотя завтраки в отеле ну и так далее…

Омерзительная эта встреча оставила осадок, к тому же нас познакомили с сопровождающим и откровенно попросили представлять его при случае как работника ВААП. Мужчина был вполне симпатичный, широко улыбался и, когда ушли чиновники, успокоил и сказал, что все будет «окей», что, кстати, впоследствии подтвердилось.

Американцы, со своей стороны, взяли нас на полное довольствие. По документам, которые нам выдали, получалось, что мы питаемся сами. Все это было отчасти привычно для тех, кто часто выезжал за рубеж, и все же диковато применительно к нашей делегации: в ней в основном были выдающиеся деятели советского театра, молодежь, естественно, не в счет. А тут уж, казалось, можно устроить все по-людски. Большинство из нас впервые летело в Америку, конечно, мы испытывали большое волнение. Для меня последние предполетные дни оказались кошмарными, потому что не было ничего, что, как мне казалось, надо иметь в столь ответственной поездке.

Я бегал по магазинам в поисках всего: от зубной щетки до чемодана. В Москве была жара и дикие очереди за всем, но особенно тяжело дался мне чемодан. В ГУМе повезло — выбросили чемодан. И в жуткой давке, духоте и каком-то оголтелом хамстве вокруг я добыл-таки чемодан. Я всю ночь собирался и в какое-то мгновение оказался в первом классе самолета Ил-62, рейс Москва — Нью-Йорк.

Только усевшись и не почувствовав локоть товарища рядом, я стал понимать, что такое первый класс. Расстояния между креслами были неправдоподобно большими. Ноги не то чтобы вытягивались, а, кажется, можно было лететь лежа. Воздух в салоне был будто ароматизирован. Но главное, это были улыбки стюардесс, которые просто сбивали с ног. Ничего особенного не произошло, мы просто вошли в самолет в салон первого класса, нам, мне лично, доброжелательно, чуть кокетливо и нежно, улыбнулась девушка, принадлежащая как бы к обслуживающему персоналу. Можно было подумать, что меня с кем-то перепутали. Кстати, с нами летела делегация кинематографистов. «Черт с ними, — подумал я, — наверняка с кем-то перепутали».

Но точно так же они улыбались Робику и Александру Абрамовичу Аниксту, крупнейшему шекспироведу страны, человеку не очень молодому. Все это ошарашивало, но то, что стало происходить далее, вообще не укладывалось ни в какие рамки. Стюардессы, одна за другой, буквально волнами, стали накатываться на нас, предлагая всё, всё, что в те годы, не знаю, как Товстоногов, но я точно не видел.

Все началось с сигарет, когда миловидное лицо приблизилось ко мне и меня интимно спросили, именно интимно, какие сигареты я предпочитаю: Camel, Marlboro или еще что-то. Я испуганно отказался, боясь представить себе, сколько это стоит. К тому же я сразу решил, что платить надо в долларах, а долларов я к этому моменту и в руках не держал. 

Робик Стуруа, который к тому моменту уже летал то ли в Америку, то ли на Кубу, почему-то осторожно сказал: «Можно?» — и назвал марку, но так, как будто проверял: дадут просто так или нет. На столик перед ним легла пачка сигарет, денег не попросили. По-моему, у Робика тоже отлегло. Я еще не успел очухаться от этого коммунизма в первом классе, как тут же подкатил столик с напитками. Не буду пересказывать весь их набор в первом классе Ил-62, летевшего в Нью-Йорк в 1987 году.

Когда в руках у нас оказались бокалы, рюмки и стаканы, полные виски, коньяка, джина с тоником, я почему-то вспомнил своих родных: мать, друзей, родственников, кто никогда не летал первым классом и вряд ли когда-нибудь полетит. И в тот момент, когда мы с Робиком собирались чокнуться, Андрей Александрович Гончаров повернулся к нам, он сидел впереди с Евгением Рубеновичем Симоновым, и неожиданно сказал: «Давайте выпьем, молодые люди, за тех, кто прожил жизнь в СССР и никогда не летал и не полетит первым классом до Нью-Йорка!»

Все это выглядит не вполне правдоподобно, но было именно так. Невероятно, что сказал это Гончаров, который казался мне человеком слегка вальяжно барственным, не слишком озабоченным чьими-то проблемами, все это было поразительно.

Прошли годы. Я оказался с ним на одной кафедре, а потом и в его театре, поэтому спросил его, помнит ли он этот полет, помнит ли он свой тост. «А как же, — сказал он, помолчал и добавил: — Нас коснулись привилегии».

Начиная с этих первых необычных минут полета, в течение всех двух недель нас сопровождал покой, доброжелательные улыбки, предупредительность, в нашей делегации стерлись разность в возрасте и положении, мы стали демократичнее, веселее, свободнее, много смеялись, острили, у всех открылась бездна юмора. В общем, расслабились. Расслабился и я, да так, что позволил себе как-то не очень хорошо упаковать подарки и покупки на обратном уже пути.

Когда мы вышли из автобуса в аэропорту Кеннеди, у меня что-то поломалось в чемодане, короче, мои вещи оказались на асфальте. Я начал ускоренно запихивать, заталкивать свое имущество в чемодан, так как все уже двинулись на регистрацию, а меня дожидались двое соотечественников, не знаю откуда, может, из посольства, в общем, стояли хорошо одетые в блейзерах молодые люди, ждали, пока я хоть как-то соберу свои пожитки, у меня не получалось. И я, все еще расслабленный, улыбаясь, попросил наших помочь мне.

«Раньше надо было думать», — сказал мне один из них. И блейзеры ушли. Я остался с вещами на асфальте. Эта частность буквально стеганула меня по физиономии, я не понимал, как быть. И тут же появился переводчик, который удивился, почему мне не помогли ваши товарищи, тем более что в аэропорту есть бесплатная упаковка, тут же кого-то позвал, и через минуту мои вещи были упакованы и обклеены.

Но впереди был еще один сюжет, окончательно вернувший меня на родину. Билет и паспорт после регистрации я получил из рук «товарища из ВААП». Он тут же на ходу сообщил мне, что так получилось, что обратно я лечу вторым классом, причем вместе с ним. «Я один?» — «Да, ты один. То есть как, не один, а со мной».

Надо сказать, что и в Нью-Йорк товарищ летел не с нами, экономили на своих. В общем, я был обескуражен. И не скрою, не то чтобы расстроился, скорее сильно и даже очень сильно расстроился. Как это так, все две недели вместе, а обратно именно меня перевели во второй класс. Я попытался выяснить, на что получил ответ: «Так вышло». Потом еще было сказано: «Да ты не переживай, знаешь, может, потому что ты незаслуженный? У тебя звание-то есть?» Звания у меня не было. «Вот видишь, ну ладно, все будет окей, возьмем бутылек, я угощаю».

В эти две недели мы забыли про звания, более того, нас просили ни на каких встречах и пресс-конференциях не произносить эти слова «народный», «заслуженный», американцы будут смеяться. Но главной была замечательная атмосфера поездки, которая рухнула для меня еще до того, как я ступил на родную землю.

Мы поднялись в самолет, проход во второй салон был через первый, я шел за нашим сопровождающим мимо своих товарищей, с которыми был рядом две недели. И ни один в этот момент не смотрел в мою сторону. Кто-то дремал, кто-то читал книгу, некоторые смотрели в окно, это меня тоже поразило. Я еще надеялся, что кто-то спросит: «А почему вы не с нами?»

В молчании я прошел к своему креслу, держа в руках билет и паспорт. И начал располагаться к длинному полету. ВААПовец был весел, обаятелен и все время говорил, что, дескать, здесь дают красное, но он сейчас же купит бутылку водки, и мы отлично полетим. Я все еще вертел в руках билет и как-то автоматически открыл его и увидел текст: Москва — Нью-Йорк, Нью-Йорк — Москва. И понял, что билет же взят туда-обратно, как это можно поменять салон?

В этот момент рядом проходил представитель «Аэрофлота», который готов был уже покинуть самолет. Я возьми да и спроси его: «А вот что значит, что в Нью-Йорк я летел одним классом, а обратно — другим?» Мой билет был взят, и тут же я услышал: «Это ошибка. "Аэрофлот" приносит свои извинения, вы, конечно же, летите первым классом. А кто вас посадил на это место?» Я говорю: «Это неважно. А могу я перейти на свое место?» — «Не можете, а должны, будьте любезны. «Аэрофлот» приносит вам свои извинения», — сказал он и подвел к пустому креслу возле Робика.

Уходя, я таки успел сказать своему соседу, что если он все же хочет водки, то я готов его угостить. Это была моя месть, так мне казалось. Когда я усаживался, Александр Абрамович Аникст, как бы продолжая читать книгу, незаметно пожал мне руку. Это был жест тайной поддержки. Дескать, молодец. В тот момент я не очень на это отреагировал, хотя запомнил осторожность этого жеста. 

Во мне бушевала буря, я не отдавал отчет, напротив кого или против чего мне хотелось что-то такое совершить, да и не очень понятно, что я мог сделать, как выразить переполнявшие меня чувства. Поэтому, когда ко мне опять приблизилось милое нежное лицо стюардессы и она спросила про сигареты, я вдруг спокойно спросил: «А сколько пачек сигарет мне положено?» — «Две». Я попросил обе, я не курил, но во мне полыхал пожар реванша. Да, я незаслуженный, но мое — отдай, что это такое. Тут нам предложили выпивку. Повторилось то же самое, бедная стюардесса опешила, когда я потребовал две бутылки, которые так же были положены пассажиру первого класса.

Самолет взлетел, и вскоре появился мой друг, он не купил бутылек. Он очень обрадовался, что справедливость восторжествовала, и на радостях основную долю водяры и коньяка взял на себя, а по ходу выпивки становился все улыбчивее, добродушнее. Родина была рядом».

«28 июля 1980 года»

«В гробу лежал маленький человек в черном свитере, свитер был новый, он, казалось, был куплен или кем-то подарен, если можно делать подарки покойнику. В этом не было позы, хотя можно было предположить, что это поза, потому что миллионы людей вряд ли поверили бы, что у покойного не было костюма, но вроде бы костюма не было. По крайней мере, я его в костюме никогда при жизни не видел, и он не был к нему предназначен, он был предназначен к рубахе, куртке, свитеру, телогрейке, полушубку, тельняшке, может быть, более всего к тельняшке, неизменному символу братства, доброты, ярости.

Играла тихая музыка. Он лежал под занавесом из «Гамлета», в свитере из «Гамлета». Россия хоронила маленького, узкоплечего в новом черном свитере реглан, человека с яростным исступлённым лицом и бойцовски приплюснутым носом. Казалось, что и в гробу он кого-то ненавидит, презирает, а кого-то хмуро и нежно любит.

Было душно. Марина время от времени махала рукой, отгоняя мух от лица. Он был один, один во всей стране, кто мог делать то, что делал он до конца, как мог, но до конца. Один на страну. Казалось, что это понятие — «страна» — все же есть, и даже сегодня казалось, что живо понятие «отечество», «народ», «Родина». Все то, по чему так скучает человек и от чего его так безжалостно отворотила ложь.

Сегодня была правда, казалось, она ожила, правда есть. Умер человек, и оказалось, правда есть. Господи, какое счастье! Но какой ужас, что только смерть поднимает нас к этой правде. Смерть соединяет с правдой. Смерть знакомит с правдой.

Смерть — это огромное и безжалостное завоевание временем. Сегодня был ужасный день, но сегодня был и праздник. Его похороны — это праздник жизни и праздник правды. Из выступавших только один был мертвец, лепетавший сладко грустным голосом о творческом наследии, скорби коллектива, о безвременной смерти и несправедливости природы, которая так много дала и так быстро отняла.

Зато все остальные: Любимов, Чухрай, Ульянов, Михалков, Золотухин, — каждый по-своему говорили правду. Россия никогда не берегла своих поэтов. Народный артист Советского Союза, может быть, единственно подлинный, хотя звания у него не было никакого. Он любил. Его боль, ярость, злость, неукротимость дошли до сердец, стали нужны людям, и люди отплатили ему тем же. Милиционеры охраняли твою последнюю дорогу. Хрустнуло сердце. 28 июля 1980 года. Москва».

Я поражаюсь, как точно Леонид Ефимович Хейфец мог, по сути, в нескольких абзацах, определить эпоху, определить человека, не каким он был при жизни, не какие стихи он писал при жизни, а вот ЭТО. Я такого никогда не встречал, я такого не видел, поэтому я, конечно, поражаюсь его умению смотреть прямо, но чуть-чуть, как будто бы, под другим углом.

Берегите себя, сидите дома. Все будет хорошо.